Монталамбер

ГРИГОРИЙ ВЕЛИКИЙ, ПАПА-МОНАХ

Монтламбер. Григорий Великий, папа-монах. // История средних веков / Составитель М.М.Стасюлевич. – СПб.: Полигон; АСТ, 1999.

МОНТАЛАМБЕР (СH. comte de MONTALAMBERT, род. в 1810 г.). Один из знаменитых публицистов и политических деятелей XIX века. Стремление по примеру философа Ламенне соединить католические и демократические начала рано обратило его внимание на изучение средневековой эпохи. Первым результатом его трудов было сочинение, составившее ему большую известность: Vie de Sainte Elisabeth de Hongrie. 1836. Как оратор в палате пэров и как депутат, он принимал участие во всех событиях до 1857 г., когда он удалился для достижения своих целей путем литературы и науки. К последним таким опытам принадлежит его сочинение: Les Moines d’Occident depuis St Bénoit jusqu’a St Bernard. 1860. 2 т. За исключением выводов этого произведения, которых автор хотел добиться в пользу современности, это – превосходное исследование древности, основанное на глубоком изучении фактов. «Но,– говорит один из критиков Монталамбера, проф. Лабуле,– l’erudition n’est que la moitié de ce qu’exige une oeuvre pareille; il est beau d’étre savant et d’ecrire pour cinquante personnes en Europe; cela ne suffit pas quand on est habitué а un grand public, quand on sent le besoin d’agir sur l’opinion. A la science il faut joindre une вme ardente, une imagination féconde, une parole chaleureuse. A force de talent et de conviction, il faut tirer de la poudre et rendre a la vie les siезles endormis dans le tombeau. Je sais qu’il est des erudits de profession qui, sans souci des lезons de l’antiquité, interdisent l’eloquence a l’historien; avec ceux on est d’autant plus vrai qu’on est plus sec et plus ennuyeux» (Etudes moral et politique. Par. 1862, с. 111). Из небольших этюдов. Монталамбера более замечательно: L’avenir politique de l’Angéleterre. 1855.

При первом своем появлении монахи, по-видимому, заняли место мучеников древней церкви и очень часто испытывали их судьбу[1]. Таково было первое время распространения бенедиктинцев в Италии, а завоевание ее лангобардами еще более увеличило опасность их положения. В 580 г. лангобарды овладели Монтекассинским монастырем, разбили и сожгли его, так что монахи успели унести с собой один устав, написанный их основателем, и меру вина и хлеба, назначенную уставом. Они бежали в Рим; Папа Пелагий II сделал им отеческий прием и позволил построить монастырь возле Латеранского дворца.

Но вскоре один монах в первый раз был возведен на апостольский престол. Этот монах, знаменитейший из всех римских пап, приобретет славу, с которой не сравнится ни один из его предшественников, и которая озарит собой и самое то учреждение, из которого он вышел. Григорий, единственный из людей, кому весь мир единодушно дает двойное имя Святого и Великого, будет служить вечным украшением как Бенедиктинского ордена, так и папства. Своим гением, но еще более очаровывая и увлекая за собой своей доблестью, он положит начало светской власти пап, разовьет и облечет в правильную форму их духовную власть, даст ей отеческое первенство над рождавшимися в то время королевствами и новыми национальностями, которые должны были впоследствии сделаться великими народами и образовать собой Францию, Испанию, Англию. Св. Григорий, можно сказать со всей справедливостью, открывает собой Средние века, новейшее общество и христианскую цивилизацию.

Происходя, как и святой Бенедикт (Benoît), от одной из самых знаменитых фамилий древнего Рима, сын чрезвычайно богатого сенатора и правнук Папы Феликса III, из фамилии Анициев, Григорий [2] был рано призван к отправлению должностей, на которые падала еще тень древнего римского величия, в недрах новейшего Рима, вассала Византии, беспрестанно оскорбляемого варварами. Он был претором города Рима в эпоху первых вторжений лангобардов, и во время религиозных волнений, возбуждаемых по поводу пятого Вселенского собора. В этой должности он снискал расположение римлян и, приобретя навык к управлению делами, развил в себе склонность к пышности и наслаждению земным величием, причем не переставал, однако, служить безупречно Богу. Но провидение назначило ему другое место. Григорий долго колебался, хотя уже и чувствовал в себе огонь божественного вдохновения, но его беспрерывно отклоняли и увлекали прелести и привычки светской жизни. Наконец он должен был уступить влиянию тех частых и задушевных отношений, которые его связывали с беглецами Монте-Кассино, преемниками и учениками Бенедикта; тогда-то он, как бы свыше озаренный благодатью, внезапно разрывает все свои связи, завещает свои богатства шести новым монастырям в Сицилии, сам основывает седьмой, в своих собственных палатах, во имя святого Андрея, в Риме, на горе Цеттия, вводит там бенедиктинский устав, и постригается в нем в монахи. Все свое остальное имущество он обращает в деньги для раздачи бедным, и Рим, видевший на своих улицах молодого и богатого патриция, разгуливавшего в шелковых одеяниях и украшенного драгоценными каменьями, с удивлением смотрел на него теперь, одетого в рубище и прислуживающего нищим, живущим в здании, которое он построил у входа в свой отцовский дом, обращенный им в монастырь.

Сделавшись монахом, он хотел служить образцом для монахов, и выполнял с необыкновенной точностью все строгости, предписанные уставом, посвящая себя в то же время изучению Священного Писания. Он питался одними мочеными овощами, которые его мать, постригшаяся в монахини после вдовства, присылала ему из своего монастыря в серебряной чаше. Эта чаша была единственным остатком от его прежней роскоши, но она недолго служила ему: какой-то претерпевший кораблекрушение так часто приходил мешать ему в то время, когда он писал в своей келье, что он, не находя более денег в ризнице, приказал отдать ему это последнее свое серебро. Позднее Григорию явился этот человек, в виде его ангела-хранителя, который возвестил ему, что с этого дня Бог предназначил его управлять своей церковью и быть наследником Петра, которому он подражал в любви к ближнему.

Постоянно занятый молитвой, чтением, письмом или диктовкой, он так далеко простирал рвение в соблюдении постов, что здоровье его поколебалось и даже самая жизнь часто была в опасности. Он впадал в такой обморок, что, по собственным его словам, ему нередко случалось быть при смерти, если бы братия не подкрепляла его более питательными яствами. Вследствие желания делать более, чем другие, он скоро принужден был отказываться от постов, которые соблюдались всеми, даже от самых обыкновенных; он приходил в отчаяние, когда не мог поститься в такой день, как Страстная суббота, когда, говорит его биограф (Иоанн Дьякон: Vita S. Greg.), постятся маленькие дети; только молитвами одного св. аббата из Сполето, который явился в монастырь св. Андрея, чтобы сделаться там простым монахом, Григорий получил от Бога, как милость, позволение соблюдать пост по крайней мере в этот день. Но он оставался всю свою жизнь слабым и больным, и когда вышел из монастыря, здоровье его было уже окончательно расстроено.

Папа Бенедикт I вызвал его оттуда в первый раз в 577 г. для посвящения в сан одного из семи кардинальных дьяконов, или окружных, которые управляли семью главными частями Рима. Григорий уступил власти первосвятителя весьма неохотно. «Когда корабль,– говорит он,– не прикреплен хорошо канатами в своей пристани, буря срывает его с якоря, как бы ни были безопасны берега: подобно тому и я опять погрузился в океан света, под церковным предлогом (sub praetextu ecclesiastici ordinis). Покидая тишину монастыря, я в первый раз познаю ее цену; я не умел сберечь ее для себя, когда находился в его стенах». Еще хуже было, когда Папа Пелагий II отправил его послом (apocrisiarius), или нунцием, к восточному императору Тиверию. Во время этого неохотного отсутствия он окружил себя многочисленными монахами своей общины, вместе с которыми он предавался научным занятиям, чтению и, насколько то возможно было, исполнял все правила устава. «По их примеру,– писал он,– я как будто бросал якорь у берегов молитвы, в то время как волны светской жизни обуревают душу мою». Тем не менее он с блестящим успехом выполнил возложенное на него поручение: восстановил между папским престолом и византийским двором добрые отношения, прерванные вторжением лангобардов, и употребил все старание, чтобы получить от Тиверия и его преемника Маврикия помощь, которой искали Рим и Италия против вторжений, становившихся все более и более грозными, и против владычества лангобардов, все более и более стеснявшего завоеванную страну. Он познакомился также с мерами сопротивления и хитростями, которые уже тогда употреблял византийский ум против единства и власти римской. Патриарха Евтихия, не допускавшего осязательного воскресения тела, он принудил к назидательному для других отречению от своего мнения.

После шести лет такого почетного и многотрудного изгнания он возвратился в Рим и снова нашел драгоценный покой в монастыре святого Андрея, члены которого избрали его аббатом вскоре по его возвращении. В продолжение некоторого времени он вкушал там всю сладость избранной им жизни. Нежно любимый своей братией, он отечески разделял их тяжелые испытания, нес с ними их внутренний крест, заботился о их временных и духовных нуждах, и изумлялся более всего святой смерти многих из них. Подробности всего этого он изложил в своих «Диалогах», как бы превкушая заранее утешение неба. Но нежная доброта, которой он был постоянно проникнут, не мешала ему требовать строгого повиновения предписаниям устава. Он приказал бросить в яму тело одного монаха, который был в то же время искусным врачом, за то, что у него нашли три золотые монеты, а это было противно параграфу устава, запрещавшему всякую личную собственность. Три золотые монеты были брошены на труп, в присутствии всех монахов, которые должны были произносить громким голосом следующий стих: «Деньги твои да будут с тобою в погибель» (Pecunia tuа tecum fit in perditionem). Но как только совершено было наказание, милосердие тотчас овладело сердцем аббата, и он приказал, в продолжение тридцати дней сряду, читать мессу, чтобы освободить эту бедную душу из чистилища. В этой заботе о спасении душ он уносился мыслью вдаль от любезного ему монастыря и Рима. Всем известно, как он увидел выставленных на продажу бедных языческих детей чрезвычайной белизны и красоты, которые, как сказали ему, были из страны англов (Angli, то есть англосаксы), на что он ответил, что они и рождены для того, чтобы быть ангелами [3]. За этим он поспешил к Папе, просил его послать миссионеров на этот большой остров Британию, где язычники продавали таких рабов, предложил свои услуги за отсутствием других, получил согласие у папы и тотчас отправился в дорогу. Но при известии о том прежняя любовь к нему римлян воспламенилась. Папа был окружен во время его шествия в церковь святого Петра; ему кричали: «Ты оскорбил святого Петра; ты разорил Рим, отпустив Григория». Папа, удивленный всем этим, уступает народному голосу. Посылают за Григорием, настигают его на расстоянии трех дней пути от Рима, и силой возвращают в монастырь. Итак, не миссионером, но Папой было ему суждено покорить Англию церкви.

В 590 г. Пелагий II умирает от чумы, опустошившей Рим. Тотчас выбирают Григория, по единодушному приговору сената, народа и духовенства. Тщетно он отказывается, посылает письмо к императору Маврикию, в котором умоляет не утверждать его избрания. Римляне перехватывают это письмо; императорское утверждение получено. Тогда он переодевается, убегает из Рима; ища какого-нибудь никому неизвестного убежища, блуждает в продолжение трех дней в лесу. Его преследуют, находят и ведут второй раз в Рим, но на этот раз, чтобы царствовать в нем. Он опускает голову, плача под игом божественной воли и единодушного приговора своих сограждан.

В промежуток времени между его избранием и утверждением императора он приказал торжествовать, в надежде отвратить бич язвы, ту знаменитую трехдневную процессию, в которой в первый раз участвовали все аббаты римских монастырей со своими монахами и все игуменьи с своими монахинями. Когда все эти религиозные общины проходили перед ним, ему явился на вершине здания гробницы Адриана ангел, вкладывавший меч в ножны; изображение этого ангела, поставленное на колоссальном мавзолее, дало ему с того времени название замка св. Ангела (вместо прежнего Moles Hadriana), которое продолжает и до наших дней хранить память о видении св. Григория.

Никогда, может быть, власть первосвятителя не выпадала на долю человека более смущенного и убитого духом, на долю монаха, который видел себя таким образом осужденным променять тишину монастыря на заботы об управлении Вселенской церковью, и о защите в особенности интересов Италии. Не только тогда, но и в течение всей своей жизни он не переставал никогда жаловаться на свою судьбу. Его грусть выразилась прежде всего в его ответах на поздравления, доходившие до него со всех сторон. «Я утратил,– писал он к сестре императора,– душевные радости своего покоя. По наружности я высоко вознесен, а внутри себя я глубоко пал... Постоянно я силился отказаться от мира, от плоти, чтобы духовно созерцать небесное благословение... Не желая и не боясь ничего в этом мире, я, казалось, стоял выше всего этого. Но буря искушений мгновенно низринула меня в пучину тревог и страха; хотя я по-прежнему ничего не боюсь за себя, но теперь я весьма боюсь за тех, которые возложили на меня эту ношу». В письме к патрицию Нарзесу он говорил: «Я до того удручен горестью, что едва могу писать; глаза моей души окружены мраком печали; я не вижу в жизни ничего, кроме горестного, и то, что, думают, мне приятно, для меня не более, как достойно сожаления. Потому что я беспрестанно вижу, с какой высоты блаженства я пал и на какую гору препятствий мне предстоит подняться». Андрею из сословия сенаторов он писал так: «Услышав о возведении меня в епископский сан, заплачьте, если вы меня любите; потому что этот сан сопряжен со столькими скоропреходящими занятиями, что, по-моему, не может не отдалить меня от любви Божией». Патриций Иоанн, содействовавший его избранию, получил также ответ: «Я сетую на вашу любовь: она отвлекла меня от покоя, которого я, как вы знаете, искал. Да воздаст вам Бог вечными благами за ваше доброе намерение, но пусть Он избавит меня, если на то будет Его воля, от стольких опасностей: потому что, как того заслуживали и мои грехи, я сделался не только римским епископом, но епископом даже лангобардов, которые не знали другого права, кроме права меча, а благосклонность их стоит иного наказания. Вот чего мне стоило ваше покровительство». Позже, избирая для выражения своих мыслей образы, которые он любил заимствовать у моря, он говорил своему задушевному другу Леандру, епископу Толедскому, с которым он встретился в Константинополе: «Я здесь так бываю обуреваем волнами этого мира, что отчаиваюсь привести в гавань этот старый, подгнивший корабль, которым наделил меня Бог... Мне приходится держать руль среди тысячи злополучий... Я слышу уже звон колокола, возвещающего близость кораблекрушения... Я плачу, вспоминая о мирном береге, который я покинул, и воздыхаю, видя вдали другой берег, к которому я не могу пристать».

Долгое время спустя, когда св. Григорий был более чем когда-нибудь удручен тяжестью светских дел, он удалился в уединенное место, чтобы предаться, сохраняя продолжительное молчание, своей грусти; к нему пришел дьякон Петр, его ученик, товарищ его детства и любимых занятий. «Не поразило ли тебя какое-нибудь новое горе,– сказал ему молодой человек,– что ты опечален более обыкновенного?» – «Печаль моя,– отвечал первосвятитель,– печаль повседневная, старая, по времени, которое я испытываю, новая, потому что она ежедневно возрастает. Моя бедная душа вспоминает то, чем она была прежде в нашем монастыре, когда она парила над всем преходящим, над всем, что изменчиво в мире; когда она думала только о небе; когда в своем созерцании она покидала свой телесный монастырь, который душит ее; когда она вперед уже любила смерть, как вход в новую жизнь. А теперь ей нужно, по моей пастырской обязанности, браться за тысячи людских дел, и оскверняться в этом прахе. И когда, вылившись таким образом наружу, она иногда пожелает возвратиться в свое внутреннее уединение, она возвращается, измельчившись. Я размышляю теперь и о том, что я терплю, и о том, что мною утрачено. Я разбит океаном и переломлен бурею. Когда я вспоминаю о своей прежней жизни, мне кажется, что я оглядываюсь на покинутый берег. И, что всего печальнее, носимый вихрем, я едва могу рассмотреть оставленную мною гавань».

Эти крики столь глубокой печали говорят нам все, что нужно знать о влиянии монашеской жизни того времени, которая господствовала с такой силой над святой душой величайшего человека того времени.

Les Moines d’Occident. II, 88–101.

© 2008-2012 frater Oleg