Лев Карсавин
КУЛЬТУРА СРЕДНИХ ВЕКОВ
Приводится по изданию: Л. П. Карсавин. Культура средних веков. М. Книжная находка. 2003
Античность и варварство в создании и падении Франкской державы
Путь и цели культурного развития намечаются в сочетании — условно говоря — поздней античности с варварством, главным образом германским. В античности дух погружается в себя и в своих глубинах вступает в стихийный лоток творческой религиозности, позволяющей ему, уходящему от коллективной жизни, хранить по связи с религиозностью и упрощенною жизнью элементы разлагающейся культуры. Но дух обретает новую энергию, соединяясь с духом варварства, полным накопляемой в личностях родовой и племенной жизнью силы, стремлением к единству и культурному творчеству, восприимчивым к традиции и культурным влияниям извне. В германстве он тяготеет к земному устроению больше, чем к религиозному, и, ближе стоя к природе, чрез ее жизнь вникает в самое религиозность. Оплодотворенная первобытными силами, жизнь в иро-скоттском монашестве выходит за пределы индивидуальной ограниченности к первым попыткам синтеза религиозности и культуры и вливает новую энергию в деятельность уже пытающейся преобразить мир церкви. Но старания германцев создать свою государственность оканчиваются неудачей, понимание ими культурной проблемы неполно и односторонне, и только у висиготов можно говорить о приближении к этому пониманию. Темный инстинкт влечет ко все новым попыткам и усилиям, но осознание цели их неизбежно выражается в упрощении проблемы, во внешнем подчинении римской традиции и в неудаче. И это вполне ясно в истории создания и разложения Франкского государства.
Сознавая свое общеплеменное единство, германцы стремились к выражению его в государственности. Но племенное и общеплеменное самосознание их было еще неотчетливым и смутным. Если, с одной стороны, оно некоторое время содействовало сохранению особности победителей и приводило их к осознанию своего права в так называемых «варварских правдах», с другой — оно не препятствовало слиянию вандалов с аланами, параллельному утрате основ родового быта смешению германцев с местным населением и усвоению варварскими конунгами доступного им из римской культуры и государственности. Вытеснявшие в своем медленном продвижении в земли империи галло-римлян и их культуру, двигавшиеся плотною массою франки при Хлодовехе (481–511) встали во главе собранных им племен, быстро захватили территорию Галлии и создали Франкское государство, включив в него галло-римлян и осевшие ранее их в Галлии варварские народцы. Основанием своим Франкская держава примыкала к исконной Германии, постепенно проникая в нее и питаясь ее силами. Приблизительно до Соммы германцы сидели плотными племенными группами, сохраняя свой строй и быт. В областях, завоеванных Хлодовехом и его преемниками, они проросли толщу туземного населения, разъединяя его и разъединяясь сами, т. е. повторяя историю остроготов, висиготов, лангобардов и других германских племен. Расширение Франкского государства было делом его конунгов-завоевателей, использовавших стихийную энергию своих племен. Конунгам достались земли императорского фиска и бежавших или истребленных землевладельцев. Им же по праву завоевателя принадлежали и пустоши. Завоевания конунгов не сопровождались переселением народа и крупным переделом земель. Франки занимали оставленные прежними владельцами земли и пустоши, кое-где захватывали имения силой или делили их с туземным населением, получали участки в дар от конунга за верную службу и, проникая в поры разлагавшегося тела империи, теряли свой общественно-политический строй, сливаясь с туземцами в новое целое. Они отрывались от своего племенного единства, делались такими же подданными конунга, как галло-римляне, как другие варвары, уже романизованные и подчиняемые Меровингами. Франки шли за своими конунгами, гонимые первобытной своей энергией, уже давно создававшей дружины, увлекаемые примитивною жаждою завоеваний и смутным, не опознающим своих целей племенным самосознанием. Они сами по себе не могли бы его сохранить вне основной своей массы, жившей старым бытом. Общие народные собрания с расширением границ королевства стали невозможными и неизбежно должны были аристократизироваться и уступить свое значение конунгу, другому воплощению общеплеменного идеала. В чисто германских областях общеплеменное единство, как легкий покров, лежало над продолжавшими жить каждое своею жизнью племенами, выражаясь только в естественном «сходстве» быта и политического строя, да в конунге и его администрации. В областях романизованных германцы, не обладая органом для выражения своего, и общеплеменного и племенного, единства и забывая о нем в условиях нового быта, должны были сливаться в одну массу с новыми подданными их конунга, захватившего власть римских государей. Принятие франками католичества (496) устраняло последние препятствия на пути этого процесса. Но единая государственность чрезвычайно облегчала взаимодействие романизованного запада с германским востоком. На восток и в центральное управление просачивались римские элементы, на западе не прекращался приток германских, и равновесие германства и романства сохранялось самою двойственностью завоевательной политики Меровингов, двигавшихся одновременно и за Рейн и к Пиренеям и Альпам.
Таким образом, Франкское государство могло создаться и существовать только благодаря своим конунгам, сознавшим и определившим конкретными заданиями живущие в них идею общеплеменного германского единства и стихийную страсть к завоеваниям.
Как в германском прошлом, так и во Франкском государстве конунг был выражением и символом единства объединенных им племен. Но рядом с ним уже не стояло прежнего общеплеменного «народного» собрания, поддерживавшего и ограничивавшего его власть. Оно перерождалось в собрание магнатов и делалось общегосударственным, утрачивая свой «национальный» характер. «Мартовские» или «майские поля», большие собрания и малые собрания магнатов связывают конунга только с частью его подданных и бессильны как поставить препону его неограниченной власти, так и установить правильное общение ее с общеплеменной и общегосударственной жизнью. При слабых государях они могут временами играть видную роль, но они в малой степени определяют правительственную политику. И если королевская власть отделяется от общения с «народными собраниями», сами собрания так же отделяются от общеплеменной жизни, аристократизируясь и денационализируясь, и старания Карла Великого через них вступить в общение с народной жизнью могли привести лишь к частичному и временному успеху. Таким образом, франкский конунг оказывается фактически и постоянно связанным с подданными только своею администрациею и, в пределах непосредственного бытового общения, с окружающею его средой. А эта среда, как и администрация, по составу своему разноплеменна: конунга окружают и германские дружинники, антрустионы, и галло-римские клирики, и «друзья», amici, convivae, optimates, разного происхождения и общественного положения. Разумеется, окружение государя не может заменить прежней связи его с народною жизнью, а администрация не столько соединяет, сколько разъединяет, являясь не чем иным, как рассеянием по всему государству королевского двора. Кроме того, не будучи только племенными франкскими государями, Меровинги не были и только общегерманскими, повелевая галло-римлянами. Они могли удержать свое положение лишь в меру создания ими общетерриториальной власти, что связано и с проявлением сбереженных ими в отъединении от народной жизни начал германской государственности и со степенью усвоения ими римских традиций.
В завоеваниях своих, в своем стремлении к созданию большого государства Меровинги были выразителями германского духа, смутные чаяния которого пытались они определить и осуществить, подходя к ним с примитивною психологией германца. Но широта и новизна ставших перед ними задач отрывали их и всю правительственную среду — их двор и дружину, расширившиеся в общегосударственную администрацию, — от германской племенной жизни, которая не обладала еще удовлетворительными средствами для выражения своего единства. Став государями романо-германской державы, франкские конунги были охвачены новою для них атмосферою римской культурном традиции и римской государственности, хранимых более всего католическою церковью. Рядом с placita generalia становятся церковные соборы, начинающие играть и политическую роль. Клирики и вообще римляне окружают конунгов. Двор Меровинга с референдарием, «придворными графами», стоявшими во главе королевского трибунала, сенешалом, маршалом и майордомом, с многочисленными amici, convivae или optimates, антрустионами и клириками является центром и питомником администрации, заменяющей монарха на местах и вытесняющей прежде избираемых в гау и сотнях должностных лиц. При Каролингах сильнее выделяется духовенство, объединенное в придворную «капеллу» во главе с архикапелланом, заведующим и канцелярией. Но желающий быть преемником кесарей Меровинг все же германский конунг. Он хранит старые символы своей власти: копье и посох, надевает корону на свои длинные королевские волосы. К нему перешла от народного собрания охрана «мира», и этот истекающий от конунга мир охраняет и то место, где он находится, и землю, над которой он властвует, и отдельных лиц, принимаемых им под свою руку или связывающих себя с ним узами личной зависимости. Королевский «авторитет», «слово» или «банн» является источником права и основою власти всей администрации.
Инстинкт государственности ведет к слиянию римских и германских начал. Но германские начала еще не осознаны как государственные и не могут быть осознанными в соединяющейся от племенной жизни среде, а римские доступны лишь в традициях культурного общества, преимущественно церкви, и непонятны во всем своем значении варварскому сознанию. Конунги пытаются сохранить римскую налоговую систему и распространить ее на германцев. По ни подданным, ни правящим идея римской государственности недоступна. Первые не хотят ей подчиняться — земельный и поголовный налог кажутся германцу посягательством на его личную свободу; вторые, занятые насущными и элементарными фискальными потребностями, легко от нее отступаются. Власть идет по линии наименьшего сопротивления и строит свой бюджет на таможенных пошлинах, монополиях, а главным образом — на доходе со своих земель и эксплуатации королевских, преимущественно судебных, прав, в которой они принуждены делиться с местными органами своей власти. Всего этого, как и «даров» подданных, дани с покоряемых народов и военной добычи, недостаточно. Поневоле приходится вознаграждать за службу земельными «жалованиями» и заменять налоги более простыми средствами — натуральными повинностями: требовать от населения признания прав короля и его чиновников на постой, обязательной полицейской службы и т. д. Главный порок власти франкских государей не в «натуральном хозяйстве», а в непонимании значения государственного хозяйства, роли налогов и денег в управлении. Столь же непонятны правящей среде и принципы государственности вообще. Германское начало «верности» все больше перебивает и вытесняет идею подчинения государю. Все, кто стремится защитить себя от безудержного произвола графа, вознаграждаемого «кормлением» — судебными штрафами и натуральными повинностями, стараются стать в личное отношение к магнату и конунгу, который охотно идет навстречу такому «усилению» своей власти. Ведь он и без того защитник всех слабых и сирых, всех нуждающихся в защите: клириков, купцов, путников. Землям духовных и светских магнатов дает он иммунитетною привилегиею свободу «от входа судей», т. е. королевских чиновников, принужденных отныне выполнять свои обязанности и осуществлять свои права вне пределов «иммунного» поместья.
Отъединение власти от народа, выражавшее ту же государственную ее недоразвитость, делало ее зависимой от состава центрального правительства, от личности конунгов и майордомов. Карлу Великому удалось, подводя итоги трудам отца и деда, на некоторое время укрепить расшатанное при Меровингах управление Франкским государством. Развитая система графств, на границах объединяемых в марки, заменившие уничтоженные Каролингами племенные герцогства, сплачивалась не только зависимостью графов и маркграфов от окрепшего двора, но периодическим контролем королевских посланцев и оживившеюся деятельностью съездов магнатов и «майских полей», то политических собраний, то почти соборов, «синодов». На время возрождена была зависимая от центра бюрократия, усиленная и уравновешенная превращением в орган государственного управления реформированной церкви. Через посредство своих «миссов» и съездов правительству удалось установить некоторую непосредственную связь хоть с частью своих подданных, но идеология его определялась преимущественно внешнеусваиваемой римско-церковной традицией. Принципиально новая система управления от старой не отличалась. Она была тем же пестрым соединением государственных и частноправовых начал, и ни Пипину, ни Карлу, ни тем более их преемникам не удалось преодолеть все увеличивавшегося средостения между властью и широкими слоями населения. Франкская администрация по-прежнему была тонкою сетью, наброшенною на территорию, которая внутренне продолжала свое распадение на живущие каждая особою жизнью большие и малые области. Администрация или не проникала в глубь жизни, или, врастая в нее, тем самым отрывалась от центра. Па западе территория графства в общем совпадает с прежней civitas, на востоке — с пагом или гау, т. е. в большинстве случаев с территорией того или иного племени. Под графом и его подчиненными сохраняется прежний строй жизни, собрания гау или «сотен», жалкие остатки муниципальных единств на западе, окрепшие и вплетенные в общую администрацию епископства, магнатские мирки. Наряду с иммунными областями епископов и аббатов, находившихся под особым покровительством конунга и потому лично с ним связанных, со времени Пипина и Карломана становятся военные бенефиции, связуемые непосредственно с государем как условностью владения, так и тем, что раздаются они преимущественно лично зависимым от конунга его вассалам. Племенные единства на востоке позволяют областям сохранять свою особность и относительную независимость, усиливая власть графов и маркграфов и противопоставляя ее королевской: уничтоженные герцогства готовы возродиться. Стихийные социальные процессы ослабляют, преимущественно на западе, государственные элементы королевской власти и тем содействуют росту частно-правовых, перенося центр тяжести на «верность».
Культурное состояние галло-римского населения во Франкском королевстве осталось прежним, хотя с исчезновением римской администрации положение низших классов и улучшилось. На западе перемешавшиеся с галло-римлянами германцы быстро утратили основные черты своего племенного и родового строя, влив остатки их в завещанные Римом формы социальной жизни и тем ускорив и несколько видоизменив их развитие. Освобожденный от власти своей традиции, сменивший религию отцов на католичество германец обнаружил бессознательную и необычайную восприимчивость к влияниям чуждого быта. Не сдерживаемая ничем личность бурно проявляла вовне накопленную в ней родом энергию. И все же германцы были затянуты в стихийные социальные процессы, начавшиеся в эпоху империи, тем более что слишком многое в этих процессах соответствовало навыкам самих германцев и обнаружившим свое действие уже и в их среде силам. При Меровингах и Каролингах продолжается сосредоточение хозяйственной жизни на земледелии, ослабляющее значение обмена и широкого общения. Римские традиции, жалования конунгов, рост франкской бюрократии, отсутствие общегосударственной финансовой политики и темные времена бесправия, войн и междоусобий способствуют дальнейшему развитию крупного землевладения, а тяжелое бремя натуральных повинностей, особенно военной, разоряет свободных германцев и ставит их в личную или земельную зависимость от магната. Сочетание крупного землевладения с мелким хозяйством, типичное для поздней империи, находит себе соответствие в зачатках крупного землевладения у самих германцев и делает господствующей организацию хозяйства по образцу римской виллы, которая стремится к самодовлению. Даже там, где удержались германские села, уже в V в. перестававшие быть только поселениями сородичей, захват угодий, которые реально связывали общину, и сосредоточение многих участков в руках магната или ряда зажиточных людей приводили к установлению зависимости села от одного или нескольких владельцев, и часто — к той же «вилле». Стали только характернее чересполосица и рассеянность крупного землевладения и осложнились лично-земельные отношения. Уже в конце империи особенное значение приобрел прекарий (бенефиций), как форма фактически условного владения землей. У германцев медленно развивавшаяся идея частной собственности на землю долго не могла вытеснить представления о какой-то особенной связи пожалованной или подаренной земли с се прежним собственником и о какой-то большей ее отъемлемости. Раздача же копушами церковных земель в качестве прекариев, сохранявших видимость права собственности на землю у церкви (precariae verbo regis), раздача, соответствовавшая приемам самой церкви, еще более утверждала идею условного владения землей и переносила ее в сферу политическую. И если патронатно-клиентельные отношения у римлян вели к установлению реальных отношений по земле, хотя бы в форме того же прекария, и у германцев они с развитием оседлости легко становились реальными, как реальные, в свою очередь, приводили к личным. Всем этим установлялись новые социально-экономические связи.
Естественный рост крупного землевладения: королевского, церковного и светского, тягость натуральных повинностей, произвол администрации, ослабление обмена, отрывавшее купцов от прочной связи с местными центрами и толкавшее их на большие торговые пути, — повышали значение этих новых социально-экономических уз. Класс зависимых людей увеличивался за счет уменьшения количества свободных. Даже городское ремесло — ремесло вотчинное не следует преувеличивать — попадало в зависимость от магнатов и привлекало к себе оброчников. Л вместе с тем шло своего рода рассеяние государственности, все более пронизываемой частноправовыми моментами. Земли государя сохраняли за собою государственные права даже в случае пожалования их или отдачи в бенефиций. На частновладельческих землях в связи с потребностями хозяйства и управления сама собою возникала административная, низшая судебная, даже законодательная власть их собственников, и это положение закреплялось иммунитетной грамотой. Так и в иммунитетах и в бенефициях, подпиравших каролингское управление, происходило слияние землевладения с государственностью, а личногосударственная связь с конунгами выдвигала условность обладания не только собственно государственными правами, но и землей. Рассеяние государственности завершалось образованием частных, поместных войск, тоже связывавшееся с условным землевладением и превращением в бенефиции должностей, например — графской. Так в распадении старой, традиционной государственности уже усматриваются начала новой. И пока возможно еще было некоторое равновесие этих двух взаимно борющихся тенденций единого процесса, Каролинги, перенесшие точку опоры с франков салических на франков рипуарских, могли удерживать относительно крепкую власть.
Природа и сила франкской королевской власти заключается в сочетании традиций римской государственности с частноправовыми и преимущественно германскими началами, причем рост вторых в ущерб первым знаменовал собою и ослабление государства, предоставляемого поддержке все более отодвигавшейся на восток не затронутой разложением племенной германской базы. Германские идеи государственности и «верности» или личной связи были идеальным фактом, не осуществленным в прочной реальной организации и действенным лишь на почве еще не разложившегося племенного строя восточной части королевства, которая и давала конунгам реальную силу, прежде всего — ополчение, позволив последним немецким Каролингам передать новой династии относительно единое государство. Римская традиция была фактом не только идеальным, а и реальным — в виде остатков государственной организации. Но франкским конунгам, не исключая и Каролингов, не был доступным весь ее смысл. Они не сумели наладить государственного хозяйства и создать войско не на началах верности и лично земельных связей, принужденные опираться на ополчение. Частые же созывы ополчения, несмотря на облегчение военной повинности Карлом Великим, только ускоряли процесс его аристократизации и разложения, вызываемый начавшейся феодализацией общества, с которою власть бессильна была бороться, недооценивая и не понимая ее опасностей. Усилия наиболее энергичных и способных государей направлены были не на внутренние задачи, а на осуществление римского великодержавия: в идеальной стороне римской традиции усваивался ее внешний блеск. Соборы со времени Меровингов становятся политическими учреждениями, и церковь, единая вопреки разделам государства, утвердившаяся благодаря Бонифацию и Каролингам в глубокой Германии, является хранительницей единства и опорою конунгов. Но, поддерживая их, она еще сильнее увлекает их своими целями, своими римскими традициями великодержавия и идеалом «града Божьего». В «идеализме» власти и непонимании ею своих ближайших, государственных задач яснее всего ее отъединение от национальной жизни собственно германских областей, и в них же, в идеализме и непонимании, заключено последнее объяснение ее падения. Отделившись от источника своей идеальной и реальной жизни, она принуждена была на западе уступить стихийному социальному процессу, внутренне разлагавшему ее самое.
Отъединяясь от германской стихии востока, меровингская и каролингская государственность погружаются в жизнь запада, где происходит оживленный и энергичный осмос римской и германской культур. Поэтому и государственность франков является показательной для жизни и психического уклада западной части королевства — восток дает лишь исходные порывы, начальные традиции и силу. Меровингская эпоха, как в иных формах и позднекаролингская и раннека-петингская, характеризуется энергией своей психики, необузданными проявлениями сил высвободившейся из-под гнета племени и рода личности. Личность не знает и не хочет знать предела своим стремлениям. В новой среде конунги и магнаты, ослепляемые невиданными богатствами и привлекаемые неведомыми наслаждениями, бросаются в жадную погоню и вступают друг с другом в дикую борьбу за богатство и власть. Графы на постое «не ждут ключей, а ломают запоры». Магнаты подчиняют себе и угнетают слабых, тушат факелы о тела своих рабов и в обыденной жизни выказывают воинские доблести германцев — жестокое насилие и лукавство. Конунги, как дети, хитрят и насильничают ради какого-нибудь кубка или серебряного блюда. С VI до половины VIII в. сама церковь переживает время глубокого морального упадка, вовлекаясь в общий процесс одичания. Утрачивая крепость организации и связь с Римом, она переплетается с миром и доходит до пределов омирщения, пока усилия британских миссионеров, Бонифация и Каролингов, не подымают и не возрождают ее. Но за мрачными страницами бесстрастного бытописателя Григория Турского замечается нечто большее, чем смена «атонии» необузданной энергией. В борьбе и развале начинают обнаруживать себя организующие жизнь силы. Государственная идея подавляется идеей верности, а идеал верности разрушают взрывы дикой энергии. Государственность рассеивается по магнатским миркам. Но в этих мирках, сплетаясь с проявлениями личной воли, она начинает осуществлять себя как государственность и находит свою исконную связь с началом верности. Нарушение верности приводит к ее осознанию. В стремлении укрыться за магнатом, вступить в возглавляемый им мирок обнаруживается не только желание улучшить свое положение, но и естественная тяга к соединению, та самая, которая проявляется в дружинах и братаниях. Иначе невозможно бы было ни возрождение франкской монархии Каролингами, ни воссоздание государственности на принципе личных отношений вообще. Григорий Турский описывает жизнь и судьбы западной части королевства. Но германский восток находится в постоянном общении с романским западом, вливая в него и свою энергию, и свои идеалы.
Эти идеалы отражены создавшимся под непосредственным впечатлением германских передвижений, хотя и дошедшим до нас по большей части в поздних переработках германским эпосом, причудливо, как причудлив германский орнамент, переплетающим исторические и мифологические мотивы. На фоне кровавых битв выступают необузданная сила и дикая радость бойца, презрение к смерти и страху, бросающее старика Хильдебранда в роковое единоборство со своим сыном, неукротимая ненависть Бринхильды и мрачный Хаген, кидающий вызов неумолимому року. Но страсть к властвованию и гордое самоутверждение сочетаются с идеалом нерушимой верности. Лучше изгнание, чем разлука с «верными», плененными злым врагом. «Будь у меня все богатства мира, — оплакивает их любимый герой германской саги Дитрих Бернский, — я бы скорее отдал их, чем предал моих верных витязей». Прекрасная Гудруна отвергает корону, избирает себе унижение, лишь бы не изменить любимому, и только его приход срывает радостный смех с ее забывших об улыбке уст.