Лев Карсавин
КУЛЬТУРА СРЕДНИХ ВЕКОВ
Приводится по изданию: Л. П. Карсавин. Культура средних веков. М. Книжная находка. 2003
Стихия средневековья в меровингской религиозности
Неудачи государственного строительства, разложение государства и общества, временами замедляющееся, но все более обнаруживающее неведомые поздней античности творческие силы, жажда единства, выражаемая, но не утоляемая быстро отмирающими традиционными формами, чары традиции и ее безжизненность, первые признаки синтетического слияния римской и германской культур — все это подводит наблюдателя к восприятию самой стихии жизни. А эту стихию все Средневековье постигает как стихию религиозную. Религиозность в глубоком существе своем и есть сама стихия жизни человечества, укорененная в стихии мировой жизни. Она веками раскрывает себя, медленно обнаруживая все новые черты и меняя соотношение своих элементов, по-разному преломляясь и систематизируясь в индивидуальных сознаниях и все-таки оставаясь внутренне единой. Раскрытие или выражение религиозности не что иное, как восприятие и становление ее в ограниченных фантасмах-символах и формах человеческого мышления, меняющихся вместе с изменением самой жизни, т. е. религиозности. За противоречиями и борьбой в социально-экономической и политической области уловимо неточное единство жизненной стихии. Равным образом противоречивость и многообразие проявлений, отхождение догмы и морали образованного общества от вульгарных догмы и морали не нарушают единства религиозности, в Средние века раскрывающей жизненную стихию, отражающей в обнаружениях своих все богатство жизни.
Меровингская эпоха близка к внешнему единообразию религиозности. Вместе с падением духовной культуры исчезают различия между догмой верхов общества и вульгарною догмою, как исчезают различия между бытом германцев и римлян. Галло-римская образованность эпохи Мартина Турского и Цезария Арльского укрылась в немногих центрах и замолчавших надолго рукописях. Британские миссионеры еще не дождались плодов своего труда. Клир мало чем отличается от мира. Конечно, потенциально церковь обладает большим единством и более сильным духом организации, позволившими ей скорее проявить дремлющие в религиозности силы, более прочными и богатыми культурными традициями и большею близостью к хранимым ею источникам культуры и жизни. В церкви начало обновления жизни и хотя бы частичного возрождения культуры. Но при Меровингах деятельность ее замерла. Она лениво передавала накопленные прежде богатства, останавливаясь в своем внутреннем развитии, и только немногие святые несли земному миру колеблющийся живой свет своих светильников, окружаемый волнующимися и бегущими от него тенями.
Жажда религиозного единства ищет утоления в хаотическом синкретизме, не различающем разнородность соединяемого, но все же руководящемся здоровым инстинктом. В заселенных плотною массою германцев областях королевства язычество медленно уступает труду миссионеров VII и VIII вв., а за миссионерами продвигается организующая христианский мир церковь. Но и в принявших христианство живут языческие навыки и воззрения. Они приносят жертвы идолам, собираются около священных скал, источников, деревьев. Они «чтут деревья, посвященные бесам», и не решаются срывать с них ветки. Христианство не столько вытесняет язычество, сколько вбирает его в себя, и носящийся по лесам «черный охотник» Вотан не умирает, как не умерла Диана, председательница на сборищах ведьм, ночью летающих по воздуху. Природа еще близка германцу, и когда поет Хоранд, замолкают птицы, олени перестают щипать траву, черви копошиться в земле, рыбы плавать. Сила язычества в его связи с жизнью и природой, за которою чувствуют или видят мир духов и сил. Верующий старается заручиться покровительством этого таинственного, но реально ощущаемого им мира и обезопасить себя от пагубных сто влияний. Он приносит свои жертвы, творит молитвы и заклинания, гадает о воле богов по шуму дерев и ручья, по полету облаков и птиц. И в этом мире встречает его церковь. Она вскрывает бесовскую природу языческих богов, связывая их с демонами своей традиции, но не достигает вполне своей цели. В народном сознании духи, по-новому называемые бесами, сохраняют и свою близость к человеку и природе, и свои отличительные черты. Не помня зла, отвергаемые людьми эльфы, сильфиды и гномы все-таки им помогают, не утрачивают склонности своей к проказам и шуткам. Только пагубные духи становятся несомненными бесами. Христианство указывает на светлое воинство ангелов, предводимое «начальником рая» Михаилом. Однако ангелы, по существу и происхождению своему духи стихий, не могут в сознании всего Средневековья приобрести господства над ними: «властями воздушными» стали бесы, и даже соприкосновения культа архангела Михаила со старыми культами Вотана и галльского Меркурия не сделало его владыкою мира стихий. Для людей ученых он исполнитель воли Божьей, для людей простых — у стихий свои старые владыки. Трудно бледным, безличным и безжизненным ангелам ужиться в мире духов, трудно им облечься в одежды земной фантазии. Сам Михаил обязан своим значением более всего тому, что он «начальник рая» и вождь ведущего борьбу с бесами воинства небесного. Воинству ангелов без помощи людей не одолеть бесов. На помощь приходят святые, уносящие с собою в метафизический11 мир свою таинственную силу.
За ними нет традиций метафизической жизни, но есть традиции жизни земной. И вместе с ними в метафизический мир еще сильнее проникают людские нравы и воззрения. Святые, как и люди, любят почет и верность своих слуг. Они принимают под свое покровительство источники, местечки, племена и отдельных лиц, частью отнимая власть у стихийных духов. Они защищают поля от града, нивы — от засухи, путников — от грозящих им бед. Святой Мартин Турский делается национальным патроном франков; плащ его Меровинги берут с собою в поход. Рядом с ним становится чтимый в Бриуде святой Юлиан, а с VII в. в Париже развивается культ святого Дионисия Ареопагиты. Появляется множество местных святых. Другие приходят с Востока. Связь их всех с мелочами земной жизни, проникновение их в толщу быта крепко соединяет земное с небесным. Их легенды включены в жизнь. Их мощи осязаемы, и все соприкасавшееся с ними полно чудесною силою, исцеляющею недуги и помогающею в земных предприятиях. Почти от всех болезней помогает пыль с могилы святого Мартина, «неописуемая микстура» и «небесное слабительное», по словам неоднократно испытавшего ее действие Григория Турского. В культе святых освящаемое христианством убежище натуралистической стихии религиозности. Пришедший из Каппадокии наследник непобедимого Мифры святой Георгий, становясь национальным святым Англии, приобретает черты Вотана. Чтимая алеманнами святая Френа или Врена (Верена) по имени, деятельности и культу сближается с богиней любви Фреей, отразившейся и в образе защитницы Парижа святой Генофефы. Но если через святых христианство освещает натуралистическую сторону религиозности, святые же и их легенды открывают путь этическим идеалам. Нежный образ святой Радегонды озаряет темную Меровингскую эпоху.
В восприятии метафизического мира языческие представления сливаются с христианскими, а среди языческих преобладают то римские, то кельтские, то германские. Совершается бессознательный синтез, в темных глубинах которого не всегда удается уловить лучи преображающего сияния церкви. В метафизическом мире уже раскрывается царство Христово. Но смысл всего дела Христа остается еще непонятным даже благочестивому Григорию Турскому. Христос кажется верховным святым, могущественным конунгом метафизического мира. Его крестная смерть — взывающее об отмщении преступление нечестивых врагов; Его воскресение — величайшее чудо победоносного Владыки. Христос становится национальным Богом и вождем «славного рода франков, Богом Творцом созданного». «Да здравствует Христос, который любит франков; да хранит их царство, наполняет правителей его светом Своей благодати, покровительствует войску, дарует укрепление веры! Да радует миром и временами счастия Господь господствующих Иисус Христос, да хранит благочестие! Ведь это род, который, быв крепким и мощью сильным, сбросили в битвах с выи своей суровейшее иго римлян, и, признав крещение, франки украсили золотом и камнями драгоценными тела святых мучеников, которые римляне сожигали огнем, рассекали мечом и бросали зверям на растерзание». Так гласит Салическая Правда».
Но в метафизическом мире, столь переплетенном с земным, и на земле идет борьба Бога и Его светлого воинства с диаволом и бесами. В облике Меркурия, Юпитера или человека, даже в образе Христа являются бесы к святым, искушают и мучают их. Они говорят устами бесноватых, и приходится отгонять их реликвиями, молитвами, заклинаниями, именами Бога и святых. Отражая борьбу язычества с христианством и земные нравы, метафизический мир начинает обнаруживать признаки распада, дуализироваться. Но бессознательность восприятия, инстинктивность жизни не позволяет еще в полной мере уловить это. Диавол еще не развернул всей своей силы, а бесы не всегда кажутся злыми. И отношение к ним народного сознания уже отражено агиографией, начинающей отмечать комические черты в беспокойных демонах, исходящих из тела бесноватого не через рот, а через другое, более достойное беса отверстие.
Дуализации религиозности чрезвычайно способствуют скрытые в вульгарной догме принципы религиозной деятельности, в которой, как и во всех сферах жизни, единство становит себя в ограниченных и ограничивающих друг друга противоречиях. Религиозная деятельность преимущественно определяется земными интересами, меньше — заботами о своей душе, для которых необходимо большее самоуглубление. Формы деятельности даны сознанием постоянного взаимодействия метафизического и земного миров, живым ощущением чудесного и жаждой его, массивной верой в благодать, в особый флюид, заключенный во всем соприкасающемся со святым и культом. Таинственная сила скрывается в остии, в церковном сосуде, использованном одним бретонским графом, как ванна для ног, в словах молитвы или церковного благословения, в обороняющем от беса крестном знамении, в служителе алтаря. Только на этой почве и понятны рост святых, специализация их по роду деятельности, быстрое развитие культа, почитания реликвий и мощей. Но религиозная деятельность обусловлена не одними земными интересами. Проявления необузданной внутренней энергии в актах насилия и произвола указывают на нарушение равновесия организма, не на отсутствие известного морального уклада и моральной традиции. В человеке VI–VIII вв. увеличилась амплитуда моральных колебаний и ярче стали противоречия. Он необузданнее и жесточе в проявлениях своей страсти, но необузданнее и в раскаянии. Вера в метафизический мир, преображаемый нравственным идеалом христианства, авторитет аскетов и служителей церкви исключают сомнение в основах христианской морали. Но основы эти понимаются упрощенно и грубо: в рамках, определяющих земные отношения, которые и сами воспринимаются внешне и схематично. Своеобразного, особенного не видят, все определяя традиционного формой, и живут не своеобразным, а общим. Божество воспринимается как охраняющий «мир» суровый конунг, не знающий пощады и сожаления к нарушителям установленного Им «закона». Нарушение Его заповеди требует возмездия, как нарушение права — уплаты виры или «композиции». Христианин обязан выполнять закон внешний и неумолимый, обязан выкупать его нарушения делами покаяния. Само покаяние понимается формально и схематично, и «покаянные книги» напоминают «варварские правды». Стараются определить таксу грехов в соответствующих им епитимиях: в посте, молитвах и аскетических упражнениях. К епитимиям, как искупительным средствам, присоединяются милостыни, освобождение пленных и узников, работы, преследующие общую пользу — «добрые дела» и «заслуги» перед Богом, такие же, как посещение храма и частое приятие тела Христова. Недаром в Англии особенно благочестивого человека называют «сыном причастия» и ставят его под охрану двойной виры. Формальное понимание открывает путь к комбинации разных видов «покаяния» и замене одного другим. Святой Бонифаций уверял, что милостыня так же хорошо уничтожает грех, как огонь воду, а в Англии день покаяния выкупали за один денарий.
Но формализм и общность понимания не исключают силы переживаний. Разумеется, «покаянные книги» отражают идеал церкви, идеал аскетически-монашеский, выполняемый далеко не всегда и не всеми и тем не менее укорененный в религиозности масс. Разумеется, угрозы каноническими карами, суровость епитимий, высчитываемых годами и десятками лет, осуждение всякого убийства, даже на войне, даже в состоянии необходимой самообороны, всякого стяжания оказывались чаще всего недейственными, но сам идеал всеми признавался, и даже конунги склонялись перед отлучениями епископов. Под влиянием суровости идеала и безмерности ставок покаяния, медленно устраняемой путем установления ряда «валют» (молитвы, пост, милостыни и т. д.), многие впадали в отчаяние, глубоко сознавая свою греховность и обращаясь к мысли о самоубийстве. Соборы вынуждены были бороться с этою эпидемиею, с grave desperationis contagium12, несомненным искушением диавола. Уже не подписывали своего имени, не прибавив слова «грешник». Но диавол искушает чутких совестью, и «губящие свою жизнь сближаются с такими святыми, как Радегонда. А она в аскетической своей жизни и самоотверженном служении самым ужасным больным не утратила чисто женственных черт. Она любовно украшает алтарь цветами, непринужденно беседует за скромным своим столом с друзьями, шлет своему поэту Венанцию Фортунату свежее молоко, яйца и благосклонно принимает от него букет из фиалок. «Не слышно сладостных звуков ее голоса... И кто может описать ее лицо, ее стан? Мучение — подумать об этом. Жизнь ее была святою, ласковым и чистым — ее взор».
Образ Радегонды (ум. 567) и ее пуатевинский монастырь позволяют уловить движение в высших слоях религиозности, рождавшее ангельскую жизнь и апостольскую деятельность британских монахов, служение Богу в природе, уход за Его деревьями и любовь Фриарда Нантского, замедлившего свою смерть, чтобы повидаться перед ней с другом-епископом. «Долго заставил ты себя ждать, святой епископ!» В наивных и бесхитростных проявлениях, в скромных добродетелях и детской вере Григория Турского — вершины меровингской религиозности, оставившей возвышенное умозрение и благоговейно забывшей о хранимых церковью сокровищах, ей недоступных. Но при Каролингах возрождаемая и возрождающаяся церковь вновь берется за планомерное воздействие на мир, собирая свои будущие силы и свои традиции. При Пипине, Карле и Людовике Благочестивом объединяемая соборами всей монархии и соборами диоцезов, приблизившаяся к массам благодаря делению епископств на парохии и переходу к приходским священникам непосредственной заботы о духовной жизни паствы, она становится глубоко проникающей и преображающей силой. Проповедническая и исповедальная деятельность клира и отдельных миссионеров, развитие епископских и монастырских школ, обучение мирян грамоте и начаткам веры, умножение храмов — в одной Германии к половине IX в. их около 3500 — и преобладающее влияние духовенства в политической жизни империи свидетельствуют о религиозно-воспитательском воздействии церкви на мир, возможном благодаря расцвету ее религиозности, тем самым снова отделяющейся от религиозности вульгарной.
Отражая течение стихии жизни, религиозность движется от разъединенности религиозности высших слоев и вульгарной через сливающее противоречия в самопогружении единство к новому разъединению, от враждующих, этнографически разных элементов к раскрытию своеобразия и ценности их на основе нахождения их единства, от одиночества и отъединения от человечества и природы чрез погружение в них к частичному преображению мира, дающему новое разъединение. Церковь, как и «светское» общество, в распадении обретает начала нового органического единства и, переставая быть только силою теургической и хранительницей Истины, начинает творческое преображение мирского религиозным. Вульгарная религиозность в IX в. не обнаруживает принципиально новых черт. Но энергичнее ведется борьба за моральный идеал, облегченная новыми условиями жизни и временным устранением социального и политического шатания; энергичнее и полнее вселяются начала веры в толкованиях Символа и Молитвы Господней. Сознание зависимости от метафизического мира, укрепляемое сознанием греховности, все больше ощущается как зависимость от всемогущего Бога-Царя, воздающего каждому по делам его. Уже начинают проявляться фаталистические настроения, неизбежная болезнь духа в росте познания единства и воззрения о предопределенности и строгом порядке управляемой Богом жизни, а в понимание Божества вплетается идея древнего Рока. Благочестивый смиренно и с надеждою склоняется пред неотвратимой волей определяющего жизнь каждого человека, каждого народа Владыки. Но этот мотив, соприкасающийся с верою в магическую силу формы, церковных благословений, реликвий, переплетается с сознанием действенности «заслуг» — создаются братства взаимнообязующихся молиться за каждого из усопших сочленов — и тяготением к мистико-теургической стороне религиозности.